Марево (1 сезон) смотреть онлайн - Лордфильм

Всё началось с летнего зноя, в котором даже травы у дорог казались вялыми, как пожилые дамы, вышедшие в полдень на променад. Воздух в Васильевке был плотным, будто его можно было нарезать на ломтики и подавать с вишнёвым вареньем, которое в те дни подавали к чаю в любой приличной усадьбе. А на крыльцо усадьбы Гоголей ступил он — Никоша, сошедший с телеги в новом сюртуке и пыльных сапожках, чуть не споткнувшись о разросшийся репейник, который кто-то давно обещал выкосить.

Маменька — Мария Ивановна — бросилась к нему, словно не прошло ни дня, а не полгода. И поцеловала, и заплакала, и закружила, как осенняя листва в первый ветер. За ней — сестрица, Дарья, улыбчивая, в розовом фартучке, принесла пирожки с вишней и кусочек творожника: «Ты, братец, с дороги, а у нас тут всё своё — и мука, и варенье, и молочко от Грушкиной коровы».

Никоша вежливо кивал, улыбался, даже поцеловал сестру в щёку. Но в глазах его уже не было мальчишеского огня — тот остался где-то в Петербурге, в университетской библиотеке между страницами «Энеиды». Здесь же всё было так, как всегда — мирно, уютно, по-семейному... и невыносимо. Слишком правильно, слишком сладко, словно жизнь вздумали варить в сахарном сиропе, пока не станет тягучей, как воск.

На следующий день, едва солнце приподнялось над горизонтом, их экипаж покатился в город. Тополиный пух вился в воздухе, как роящиеся воспоминания, а колёса скрипели, словно обсуждали между собой старые сплетни. По дороге они встретили Афанасия Ивановича Товстогуба с его Пульхерией Ивановной — парочка седых голубков, которые, несмотря на возраст, держались за руки так, будто вот-вот потеряют друг друга в людском шуме. Пульхерия махала кружевным платочком, а Товстогуб хмурил брови, словно собирался написать жалобу на плохое качество булочек в городской пекарне.

Следом за ними, точно по расписанию, возникли Иван Иванович и Иван Никифорович — вечные друзья, неразлучные, как Тимон и Пумба в старом добром Король Лев, но уже с первыми нотками ссоры на устах. Один сетовал на погоду, другой — на глупость соседей, и оба чувствовали, что дружбе грозит та самая мелкая, но злая трещина, из которых потом вырастают целые пропасти.

А Никоша всё это впитывал — жадно, внимательно, не столько как участник, сколько как будущий хроникёр этой непостижимо абсурдной жизни. Ему не нужны были пирожки и добрые слова — он искал иное. Что-то, что рождается на границе сна и яви, где всё настоящее становится нелепым, а всё фантастическое — пронзительно настоящим.

Когда началась лихорадка, никто сначала не придал значения. Ну, жара, ну усталость с дороги. Мария Ивановна поила его отваром липы, Дарья обмахивала газетой, слуги бегали с мокрыми простынями. А он лежал, весь в поту, с глазами, полными мрака, и шептал странные слова — фамилии, которые никому ничего не говорили. «Башмачкин», «Городничий», «Хлестаков»... 

Ему снились они все. Плоть от плоти этой земли, только вывернутые наизнанку, карикатурные и трагичные одновременно. Иван Иванович с огромным носом и криком «он вор!» в глотке, Товстогуб, превратившийся в самодовольного заседателя с бумагами, важнее жизни. И Пульхерия — уже не ласковая бабушка, а женщина, что утонула в своих переживаниях так глубоко, что сама стала сном.

Горячка росла. Словно что-то внутри юного Гоголя не хотело отпускать его назад — в эту уютную, приторную реальность. Его марево — не просто грёзы, а черновики великой литературы, ещё не написанной. И как ни странно, именно во сне он чувствовал себя живым. Его разумы полнились конфликтами, абсурдом, неразрешимыми загадками — он уже понимал, что жить иначе не может.

А потом — будто кто-то дёрнул за нить. Снизу, из самой глубины. Никоша закашлялся, сел в постели и впервые за дни посмотрел ясным взглядом. Перед ним — не врачи, не родня, не слуги. А только тишина, разлитая в комнате, как вечерний сумрак. И он вдруг понял, что всё это — начало. Не конец детства, не финал каникул. А начало долгого пути, где он будет сам себе городничим, шутом, поэтом и судьёй.

Он не стал прежним. Сестра замечала, как он долго смотрит на дерево в саду, будто ожидая, что оно заговорит. Маменька больше не слышала его смеха — но и тревоги в её сердце не было. Лишь легкая грусть, как от воспоминания, которое выцвело от времени, но не исчезло.

И вот однажды, через много лет, когда имя Гоголя уже звучало по всей России, один из его читателей, закрыв Мёртвые души, скажет: «Этот человек видел людей насквозь». И будет прав. Потому что он видел их тогда — в жаркой Васильевке, на границе марева и реальности. Видел, полюбил и... записал.